Неточные совпадения
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает
в голове; ты
берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них?
не нужно тебе глядеть на них. Тебе есть примеры другие — перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Осип. Ваше высокоблагородие! зачем вы
не берете? Возьмите!
в дороге все пригодится. Давай сюда
головы и кулек! Подавай все! все пойдет впрок. Что там? веревочка? Давай и веревочку, — и веревочка
в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце
в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он
не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает
головой и осуждает все это. Одна баба
берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. — Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей
в омерзение придет. У тебя пробор на
голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты
брать не стыдишься?
— Это так, вертопрахи, — говорил он, — конечно, они
берут, без этого жить нельзя, но, то есть, эдак ловкости или знания закона и
не спрашивайте. Я расскажу вам, для примера, об одном приятеле. Судьей был лет двадцать,
в прошедшем году помре, — вот был
голова! И мужики его лихом
не поминают, и своим хлеба кусок оставил. Совсем особенную манеру имел. Придет, бывало, мужик с просьбицей, судья сейчас пускает к себе, такой ласковый, веселый.
Я ответил, что я племянник капитана, и мы разговорились. Он стоял за тыном, высокий, худой, весь из одних костей и сухожилий. На нем была черная «чамарка», вытертая и
в пятнах. Застегивалась она рядом мелких пуговиц, но половины их
не было, и из-под чамарки виднелось
голое тело: у бедняги была одна рубаха, и, когда какая-нибудь добрая душа
брала ее
в стирку, старик обходился без белья.
Я много раз пробовал вынашивать копчиков (то же, что дрессировать собаку), и гнездарей и слетков; выносить их весьма легко:
в три-четыре дня он привыкнет совершенно и будет ходить на руку даже без вабила (кусок мяса); стоит только свистнуть да махнуть рукой, стоит копчику только завидеть охотника или заслышать его свист — он уже на руке, и если охотник
не протянет руки, то копчик сядет на его плечо ила
голову — живой же птички никакой
не берет.
Отыскивать куропаток осенью по-голу — довольно трудно: издали
не увидишь их ни
в траве, ни
в жниве; они, завидя человека, успеют разбежаться и попрятаться, и потому нужно
брать с собой на охоту собаку, но отлично вежливую,
в противном случае она будет только мешать. Искать их надобно всегда около трех десятин, на которых они повадились доставать себе хлебный корм. Зато по первому мелкому снегу очень удобно находить куропаток.
Но чаще всего у него
не было денег, и он просиживал около своей любовницы целыми вечерами, терпеливо и ревниво дожидаясь ее, когда Соньку случайно
брал гость. И когда она возвращалась обратно и садилась с ним рядом, то он незаметно, стараясь
не обращать на себя общего внимания и
не поворачивая
головы в ее сторону, все время осыпал ее упреками. И
в ее прекрасных, влажных, еврейских глазах всегда во время этих разговоров было мученическое, но кроткое выражение.
Такова власть гения! Единственная власть, которая
берет в свои прекрасные руки
не подлый разум, а теплую душу человека! Самолюбивая Женька прятала свое лицо
в платье Ровинской, Манька Беленькая скромно сидела на стуле, закрыв лицо платком, Тамара, опершись локтем о колено и склонив
голову на ладонь, сосредоточенно глядела вниз, а швейцар Симеон, подглядывавший на всякий случай у дверей, таращил глаза от изумления.
— Но знаете ли что? — сказала она ему, — если б я была поэтом, — я бы другие
брала сюжеты. Может быть, все это вздор, — но мне иногда приходят
в голову странные мысли, особенно когда я
не сплю, перед утром, когда небо начинает становиться и розовым и серым. Я бы, например… Вы
не будете надо мной смеяться?
— Ишь ты,
голова, как человек-от дурашлив бывает! вон он
в купцы этта вылез, денег большое место нагреб, так и на чай-то уж настоящего дать
не хочет!.. Да ты что ж брал-то?
— Все эти злоупотребления, — продолжал губернатор, выпрямляя наконец свой стан и поднимая
голову, — все они еще
не так крупны, как сделки господ чиновников с разного рода поставщиками, подрядчиками, которые — доставляют ли
в казну вино, хлеб,
берут ли на себя какую-нибудь работу — по необходимости должны бывают иметь
в виду при сносе цены на торгах, во-первых, лиц, которые утверждают торги, потом производителей работ и, наконец, тех, которые будут принимать самое дело.
— Домой, — отвечал Калинович. — Я нынче начинаю верить
в предчувствие, и вот, как хочешь объясни, — продолжал он,
беря себя за
голову, — но только меня как будто бы
в клещи ущемил какой-то непонятный страх, так что я ясно чувствую… почти вижу, что
в эти именно минуты там, где-то на небе, по таинственной воле судеб, совершается перелом моей жизни: к худому он или к хорошему —
не знаю, но только страшный перелом… страшный.
Я чувствовал, что взгляд его был совокупно обращен на меня и Иконина и что
в нас
не понравилось ему что-то (может быть, рыжие волосы Иконина), потому что он сделал, глядя опять-таки на обоих нас вместе, нетерпеливый жест
головой, чтоб мы скорее
брали билеты.
— Я никак
не ожидал от тебя услышать вдруг подобное желание! — проговорил он, гордо поднимая свою
голову. — Согласись, что такой суммы
в один день
не соберешь, и я могу тебе только уплатить за номер и за стол, если ты считаешь себя вправе
брать с меня за это.
Но стоны повторяются чаще и чаще и делаются, наконец, беспокойными. Работа становится настолько неудобною, что Иудушка оставляет письменный стол. Сначала он ходит по комнате, стараясь
не слышать; но любопытство мало-помалу
берет верх над пустоутробием. Потихоньку приотворяет он дверь кабинета, просовывает
голову в тьму соседней комнаты и
в выжидательной позе прислушивается.
Сидит
в углу толсторожая торговка Лысуха, баба отбойная, бесстыдно гулящая; спрятала
голову в жирные плечи и плачет, тихонько моет слезами свои наглые глаза. Недалеко от нее навалился на стол мрачный октавист Митропольский, волосатый детина, похожий на дьякона-расстригу, с огромными глазами на пьяном лице; смотрит
в рюмку водки перед собою,
берет ее, подносит ко рту и снова ставит на стол, осторожно и бесшумно, —
не может почему-то выпить.
Иногда Передонов
брал карты и со свирепым лицом раскалывал перочинным ножиком
головы карточным фигурам. Особенно дамам. Режучи королей, он озирался, чтобы
не увидели и
не обвинили
в политическом преступлении. Но и такие расправы помогали
не надолго. Приходили гости, покупались карты, и
в новые карты вселялись опять злые соглядатаи.
— Пехтерь! — повторил Фома Фомич, однако ж смягчился. — Жалованье жалованью розь, посконная ты
голова! Другой и
в генеральском чине, да ничего
не получает, — значит,
не за что: пользы царю
не приносит. А я вот двадцать тысяч получал, когда у министра служил, да и тех
не брал, потому я из чести служил, свой был достаток. Я жалованье свое на государственное просвещение да на погорелых жителей Казани пожертвовал.
Одним словом,
в моей
голове несся какой-то ураган, и мысли летели вперед с страшной быстротой, как те английские скакуны, которые
берут одно препятствие за другим с такой красивой энергией.
В моей
голове тоже происходила скачка на дорогой приз, какого еще
не видал мир.
Заметя близко ко льду высоко стоящую рыбу, сильно ударяют дубинкою над ее
головою — рыба оглушится (впадет
в обморок) и взвернется вверх брюхом: проворно разбивают тонкий лед и
берут рыбу руками, покуда она
не очнулась.] даже наводят на них волосяной силок, навязанный на длинной лутошке, и выкидывают на берег.
Параша. Теперь бы я пошла за него, да боюсь, что он от жены
в плясуны уйдет. И
не пойду я за него, хоть осыпь ты меня с ног до
головы золотом.
Не умел он меня
брать бедную,
не возьмет и богатую. А пойду я вот за кого. (
Берет Гаврилу).
Вам ничего
не нужно, кроме сущности, вы и
берете ее, но с тех пор, как вы начитались повестей, вам стало стыдно
брать, и вы мечетесь из стороны
в сторону, меняете очертя
голову мужчин и, чтобы оправдать эту сумятицу, заговорили о ненормальностях брака.
— Вы
не в духе? — спросила Зинаида Федоровна,
беря Орлова за руку. — Скажите — отчего? Когда вы бываете такой, я боюсь.
Не поймешь,
голова у вас болит или вы сердитесь на меня…
За нами плыла барка старика Лупана. Это был опытный сплавщик, который плавал
не хуже Савоськи. Интересно было наблюдать, как проходили наши три барки
в опасных боевых местах, причем недостатки и достоинства всех сплавщиков выступали с очевидной ясностью даже для непосвященного человека: Пашка
брал смелостью, и бурлаки только покачивали
головами, когда он «щукой» проходил под самыми камнями; Лупан работал осторожно и
не жалел бурлаков:
в нем недоставало того творческого духа, каким отличался Савоська.
Лидия (тихо Надежде Антоновне). Он все заплатит. (Ложится на диван и
берет книгу
в руки. Громко.) Мaman,
не будемте мешать ему, он занят. (Надежде Антоновне, которая садится
в головах Лидии, — тихо.) Он у меня
в руках.
— Нет, почтеннейший! — говорил старик, покачивая
головою, — воля ваша, я
не согласен с вами. Ну рассудите милостиво: здесь
берут по рублю с персоны и подают только по четыре блюда; а
в ресторации «Мыс Доброй Надежды»…
Подле одного ярко пылающего костра, прислонив
голову к высокому казачьему седлу, лежал на широком потнике молодой офицер
в белой кавалерийской фуражке; небрежно накинутая на плеча черкесская бурка
не закрывала груди его, украшенной Георгиевским крестом; он наигрывал на карманном флажолете французской романс: «Jeune Troubadour» [«Юный трубадур».], и, казалось, все внимание его было устремлено на то, чтоб
брать чище и вернее ноты на этой музыкальной игрушке.
Рудин превосходно развивал любую мысль, спорил мастерски; но мысли его рождались
не в его
голове: он
брал их у других, особенно у Покорского.
Зоя. Прощай! То есть я пойду, подумаю…
Не ходи за мной… (Оборачивается,
берет Окоемова одной рукой за лицо, пристально смотрит на него. Покачав
головой.) Красавец! (Уходит
в дверь направо.)
Он был так умен, что, идя
в поле, охотник
не брал его на руку, а только отворял чулан,
в котором он сидел, — ястреб вылетал и садился на какую-нибудь крышу; охотник,
не обращал на него внимания и отправлялся, куда ему надобно; через несколько времени ястреб догонял его и садился ему на
голову или на плечо, если хозяин
не подставлял руки; иногда случалось, что он долго
не являлся к охотнику, но, подходя к знакомым березам, мимо которых надо было проходить (если идти
в эту сторону), охотник всегда находил, что ястреб сидит на дереве и дожидается его; один раз прямо с дерева поймал он перепелку, которую собака спугнула нечаянно, потому что тут прежде никогда
не бывало перепелок.
Глазки, смотревшие вообще сонливо, проявляли также оживление и беспокойство по утрам и вечером, когда мисс Бликс
брала Пафа за руку, уводила его
в уборную, раздевала его донага и, поставив на клеенку, принималась энергически его мыть огромной губкой, обильно напитанной водою; когда мисс Бликс при окончании такой операции, возлагала губку на
голову мальчика и, крепко нажав губку, пускала струи воды по телу, превращавшемуся тотчас же из белого
в розовое, — глазки Пафа
не только суживались, но пропускали потоки слез и вместе с тем раздавался из груди его тоненький-тоненький писк,
не имевший ничего раздраженного, но походивший скорее на писк кукол, которых заставляют кричать, нажимая им живот.
На другой день Фермор ощущал чад и туман
в голове, как будто он неумеренно пил, тогда как на самом деле он совсем
не брал в рот никакого вина.
Дядя Антон, успокоенный каждый раз таким увещанием,
брал топор, нахлобучивал поглубже на глаза шапку и снова принимался за работу. Так повторялось неоднократно, пока наконец воз
не наполнился доверху хворостом. Внимание мужика исключительно обратилось тогда к племяннику; его упорное неповиновение как бы впервые пришло ему
в голову, и он
не на шутку рассердился.
К зиме я всегда старался продвинуться на юг, где потеплей, а если меня на севере снег и холод заставал, тогда я ходил по монастырям. Сначала, конечно, косятся монахи, но покажешь себя
в работе — и они станут ласковее, — приятно им, когда человек хорошо работает, а денег
не берёт. Ноги отдыхают, а руки да
голова работают. Вспоминаешь всё, что видел за лето, хочешь выжать из этого бремени чистую пищу душе, — взвешиваешь, разбираешь, хочешь понять, что к чему, и запутаешься, бывало, во всём этом до слёз.
Купец был так вежлив, что предоставлял мне на волю взять, сколько хочу, и я приказал подать… Что же?.. и теперь смех
берет, как вспомню!.. Вообразите, что
в этом хитром городе сыр совсем
не то, что у нас. Это кусок — просто — мыла! будь я бестия, если лгу! мыло,
голое мыло — и по зрению, и по вкусу, и по обонянию, и по всем чувствам. Пересмеявшись во внутренности своей, решился взять кусок, чтобы дать и Кузьме понятие о петербургском сыре. Принес к нему, показываю и говорю...
— Метелкин-то? Да он
в этом пиджаке зимой верст по сорока уходит, а теперь ему что — шутка… Ничего его
не берет, такой уж человек. А сосунята-то, нечего сказать, хороши, только
головами мотают…
— Всё
берите… — говорила она осипшим голосом. Выбросив бумаги, она отошла от меня и, ухватившись обеими руками за
голову, повалилась на кушетку. Я подобрал деньги, положил их обратно
в ящик и запер, чтобы
не вводить
в грех прислугу; потом взял
в охапку все бумаги и пошел к себе. Проходя мимо жены, я остановился и, глядя на ее спину и вздрагивающие плечи, сказал...
Нападает на Киев Калин-царь, Владимир «весьма закручинился, запечалился, повесил буйну
голову и потупил очи ясные» оттого, что «нет у него стоятеля, нет сберегателя…» Приезжает Илья Муромец с Соловьем-разбойником и велит ему свистнуть
в полсвиста, а князя Владимира, вместе с его княгинею,
берет под пазуху, чтобы они
не упали от свисту соловьиного.
Mарина. Так конец, значит, что было, то уплыло. Позабыть велишь! Ну, Никита, помни. Берегла я свою честь девичью пуще глаза. Погубил ты меня ни за что, обманул.
Не пожалел сироту (плачет), отрекся от меня. Убил ты меня, да я на тебя зла
не держу. Бог с тобой. Лучше найдешь — позабудешь, хуже найдешь — воспомянешь. Воспомянешь, Никита. Прощай, коли так. И любила ж я тебя. Прощай
в последний. (Хочет обнять его и
берет за
голову.)
Никита. Мое житье!.. Только свадьбу тревожить
не хочется, а вот взял бы веревку, вот эту (
берет в руки веревку с соломы), да на перемете вот на этом перекинул бы. Да петлю расправил бы хорошенько, да влез на перемет, да
головой туда. Вот моя жизнь какая!
Федор Иваныч (кивает
головой). А ласковая девочка, хорошая. А ведь сколько их таких пропадает, подумаешь! Только ведь промахнись раз один — пошла по рукам… Потом
в грязи ее уж
не сыщешь.
Не хуже, как Наталья сердечная… А тоже была хорошая, тоже мать родила, лелеяла, выращивала… (
Берет газету.) Ну-ка, что Фердинанд наш, как изворачивается?..
Головой вам отвечаю, —
берите прямо
в руки сверточек червонцев и, ни слова
не разговаривая, тем же счастием можете пользоваться.
Я сказал, что заснул незаметно и даже как бы продолжая рассуждать о тех же материях. Вдруг приснилось мне, что я
беру револьвер и, сидя, наставляю его прямо
в сердце —
в сердце, а
не в голову; я же положил прежде непременно застрелиться
в голову, и именно
в правый висок. Наставив
в грудь, я подождал секунду или две, и свечка моя, стол и стена передо мною вдруг задвигались и заколыхались. Я поскорее выстрелил.
—
Не надо вот было денег
в руки
брать. Это нехорошо. И он нарочно
в руку сунул, чтобы подешевле отделаться. Вы мне сейчас деньги эти возвратите, а денька через два я вам отдам, сколько стоит. У нас с ним свои счеты. И
не надо было о «седой
голове» говорить, ведь об этом
в деле ничего нет.
— Зверь бесчувственный, и тот больше понимает, чем этот народ, — заговорил он, — сколько им от меня внушений было, — на
голове зарубил, что блажен человек, иже и скоты милует… ничего
в толк
не берут!
О себе Клементий мне рассказал, что года два тому назад барин отпустил его
в Питер опять и что, мало того, взял под свой залог его подряд и сдал ему, и что он с этого времени, по милости божией, и пошел опять
в гору, и теперь имеет тысяч до десяти чистого капитала, что блажи теперь у него никакой нет,
в деревню съездит каждую зиму, хмельного ничего
в рот
не берет, потому что от хмельного мужику все нехорошее и
в голову приходит.
Она
берет,
не глядя на клавиши, какие-то аккорды, слегка повернув ко мне опущенную
голову, и говорит об одном человеке, которого она любит, несмотря на его недостатки; говорит, что она скорее умрет, чем обнаружит перед ним свое чувство, что этот человек с ней исключительно любезен и внимателен, но что она
не знает его мыслей и намерений, — может быть, он только играет сердцем бедной девушки, и так далее
в том же роде.
— Дурак, значит, хоть его сегодня
в Новотроицком за чаем и хвалили, — молвил Макар Тихоныч. — Как же
в кредит денег аль товару
не брать?
В долги давать, пожалуй,
не годится, а коль тебе деньги дают да ты их
не берешь, значит, ты безмозглая
голова.
Бери, да коль статья подойдет, сколь можно и утяни, тогда настоящее будет дело, потому купец тот же стрелец, чужой оплошки должен ждать. На этом вся коммерция зиждется… Много ль за дочерью Залетов дает?